"...нам пороху хватает Не более, чем на три дня!"

[Capra Milana]

"Les Trois Glorieuses..."

Фрагмент картины Леона Конье, строчки из стихотворения Огюста Барбье.

-=-=-=-=-=-=-

В комментариях к этой записи будут анонсированы подготовленные к теме материалы (со ссылками) и выложены собранные иллюстрации.

@темы: АРТеФАКТическое/иллюстрации, новые публикации, полезные ссылки, товарищам

Comments

[Eh voila]

О Годфруа Кавеньяке - есть гравюра по его портрету, в полный рост, на берегу какого-то дикого моря или озера. Но это другая серия, 1870-х годов. Там есть и Луи Блан, и Каррель, и Гизо, и прочие.

[С-Нежана]

Большое спасибо! *Всегда интересно видеть лица тех, о ком читаешь *

В скромное дополнение - глава из пособия "История зарубежной литературы ХIХ века" / Под ред. Н.А.Соловьевой (М.: Высшая школа, 1991).
Н.П. Козлова, Е.Г. Петраш
Французская литература: Романтизм
Глава 15. Общая характеристика
Глава 16. Ранний французский романтизм
Ф.Р. де Шатобриан
А.Л.Ж. де Сталь
Б. Констан де Ребек
Глава 17. Творчество А. де Ламартина и А. де Виньи
А. де Ламартин
А. де Виньи
Глава 18. Революционная поэзия Франции 30-40-х годов.
О. Барбье
О. Бартелеми
П.Ж. Беранже
Глава 19. Поздний французский романтизм
Ж. Санд
А. де Мюссе
Глава 20. Поэты "Парнаса"
П. Борель
Т. Готье
А. Бертран
Ж. де Нерваль
Ш. Леконт де Лиль
Ш. Бодлер
Глава 21. Виктор Гюго

[С-Нежана]

Кто-нибудь видел книгу Стефана Цвейга «Марселина Деборд-Вальмор» (Ленинград, 1930)?

Eh voila, я нашла сведения.
Цвейг, Стефан. Собрание сочинений. В 12 томах
Издательство: Л.: Кооперативное изд. "Время". 1928 - 1932 г.
Т.VIII: Марселина Деборд-Вальмор: Судьба поэтессы / Перевод М. Лозинского. - [1-е изд.]. – 1930.
Может быть, и в последующие издания Цвейга этот очерк входил.

[Nataly Red Rose]

С-Нежана, спасибо, добавим к сводным ссылкам.

[Nataly Red Rose]

27 июля 1830 года

Случайным выстрелом старуха сражена.
И рота гвардии глядела с перекрестка,
Как с телом поползла капустная повозка,
Зардели факелы и взмыли знамена.

За полночь перешло. Всё двигалась она.
Толпа всё ширилась, нелепо и громоздко,
И ярость плавилась, и сыпалась известка
И битое стекло от каждого окна.

А в бедной хижине, за Севрскою дорогой,
Священник молодой, томим глухой тревогой,
Решил вплоть до утра сидеть и ожидать.

И пред распятием клоня свои поклоны,
Не знал, что в этот миг его старуха-мать
Дрожаньем мертвых рук ниспровергала троны.

Георгий Шенгели, 1917

Добавила mlle Anais.

[Maria-S]

Краткие биографические справки о некоторых поэтах Июльской революции.
Источник - литературная энциклопедия, авторы статей в основном - те же Юрий Иванович Данилин и Самарий Израилевич Великовский.

ВЕЙРА (Veyrat), Жан Пьер (1810, Савойя, — 9.XI.1844, там же) — франц. поэт-романтик. В 1832 за участие в революц. волнениях в Савойе (входившей тогда в состав Сардинского королевства) подвергся преследованиям и бежал во Францию, где опубл. сб. сатир против папства и корыстных правителей раздробленной Италии — «Итальянские стихотворения» («Les italiennes», 1832). Издавал в Лионе (вместе с Л.А.Берто), в подражание «Немезиде» (1831—32) О.М.Бартелеми, периодич. стихотворный листок-памфлет «L’Homme rouge» («Красный человек», апр. — авг. 1833). Политич. лирика В., насыщенная библейскими образами, славящая борьбу лионских ткачей и республиканцев, проклинающая монархич. реакцию, полна цареубийств. призывов. После разгрома франц. революц. движения 30-х гг. В. возвратился на родину. Сломленный преследованиями, опубл. сб. стихов «Чаша изгнания» («Coupe d’exil», 1840), носивший ренегатс
кий характер.
Лит.: Данилин Ю., Поэты Июльской революции, М., 1935; Berthier A., Autour des grands romantiques. Le poète savoyard Jean-Pierre V., P., 1921.
Ю.Данилин

БЕРТО (Bertaud), Луи Агат (12.II.1812, Шароль, — 6.VII.1843, Париж) — франц. поэт-романтик. Сын плотника, в юности — бродячий стекольщик. Совм. с Ж.П.Вейра изд. в Лионе с апреля по август 1833 еженедельный листок-памфлет в стихах «L’homme rouge» («Красный человек»), отразивший настроения гор. бедноты накануне второго восстания лионских ткачей. Клокочущая гневным пафосом сатира «Красного человека» громила порядки Июльской монархии, прославляла тираноубийство, звала к вооруж. восстанию во имя республики. С осени 1833 Б. сотрудничал в парижской респ. прессе, писал водевили, а в 1840 выпустил поэму «Нищие» («Les gueux») — о трагич. судьбе выбитого из жизни бедного люда, скитающегося по дорогам Франции в поисках хлеба и очага.
Лит.: Данилин Ю., Поэты Июльской революции, М., 1935; Lardanchet H., Les enfants perdus du romantisme, P., 1925.
С.И.Великовский

БАРТЕЛЕМИ (Barthélemy), Огюст Марсель (1796, Марсель, — 23.VIII.1867, там же) — франц. поэт-сатирик. Приобрел известность в оппозиц. кругах эпохи Реставрации своими герои-комич. поэмами «Иезуиты» («Les Jésuites», 1826), «Виллелиада» («La Villéliade», 1827), «Рим в Париже» («Rome à Paris», 1827) и др., в к-рых осмеивал королевский двор, пр-во и церковь за попытки вернуть Францию к ср.-век. порядкам. Поэмы «Наполеон в Египте» («Napoléon en Egypte», 1828), «Сын человека» («Le fils de l’homme», 1829), «Ватерлоо» («Waterloo», 1829) сделали Б. одним из творцов «наполеоновской легенды» во франц. поэзии. В поэме «Восстание» («L’insurrection», 1830, совм. с Ж. Мери) Б. восторженно приветствовал Июльскую революцию. В марте 1831 он приступил к изданию сатирич. еженедельника «Némésis» («Немезида», 1831—32, совм. с Ж. Мери). Этот своеобразный поэтич. журнал-памфлет — остроумная хроника политич. событий современности. Нападки «Немезиды»
на политику Июльской монархии и особенно протест против расправы над лионскими ткачами побудили пр-во закрыть журнал, подкупив его издателя. Б. на долгие годы ушел в работу над переводом «Энеиды» Вергилия. Респ. симпатии, выраженные им в 1848, сменились после гос. переворота 1851 безудержным восхвалением Луи Наполеона Бонапарта и его внешней политики.
Соч.: Oeuvres, v. 1—2, Brux., 1835.
Лит.: Данилин Ю., Поэты июльской революции, М., 1935.
С.И.Великовский

ЛАПУАНТ (Lapointe), Савиньен (28.II.1812, Санс, — 1893, Туси) — франц. поэт. Сын башмачника, унаследовал профессию отца и лишь в 40 лет получил место служащего. Сражался на баррикадах Июльской революции (1830) и респ. восстаний 30-х гг., был заключен в тюрьму, где и начал писать. Позднее примкнул к сен-симонистам, идеи к-рых сказались в кн. Л. «Голос снизу» («Une voix d’en bas», 1844). Сетования по поводу бедствий обездоленных сочетаются здесь с надеждами на мирные преобразования и с культом индустр. прогресса. Нарастание революц.-критич. мотивов у Л. в канун и первые месяцы Февр. революции 1848 (поэма «Два каменщика» — «Les deux maçons», 1847; сатиры «Пролетарские стихи» — «Les prolétariennes», 1848; «Балаган Полишинеля» — «La baraque à Polichinelle», 1849) вскоре сменилось увлечением социальной демагогией бонапартистов («Мои песни» — «Mes chansons», 1859, «Воскресенья пролетария» — «Les dimanches d’un prolétaire», 1872) и попытками оживить подорванную
«наполеоновскую легенду» (поэмы «Человек со св. Елены» — «L’homme de Sainte-Hélène», 1869; «Седан» — «Sédan», 1873). Л. принадлежат также сб-ки сказок «Случилось однажды» («Il était une fois», 1853), «В те поры» («En ce temps-là», 1888) и воспоминания о П. Ж. Беранже («Mémoires sur Béranger», 1857).
Лит.: Данилин Ю., Поэты Июльской революции, М., 1935; История франц. лит-ры, т. 2, М., 1956.
С.И.Великовский

ДЕБОРД-ВАЛЬМОР (Desbordes-Valmore), Марселина [псевд.; наст. имя — Марселина Фелисите Жозефина Деборд, жена Ф.П.Ланшантена, прозванного Вальмор (Valmore); 20.VI.1786, Дуэ, — 23.VII.1859, Париж] — франц. поэтесса. Род. в семье художника, писавшего гербы. В юности была комедийной актрисой, певицей. Несчастливая личная жизнь во многом определила направление ее лит. таланта. Поэтич. книги «Мария, элегии и романсы» («Marie, élégies et romances», 1819), «Элегии и новые стихи» («Élégies et poésies nouvelles», 1825), «Слезы» («Les pleurs», 1833), «Бедные цветы» («Pauvres fleurs», 1839), «Букеты и молитвы» («Bouquets et prières», 1843) принесли ей славу крупнейшей элегич. поэтессы 19 в., примыкавшей к романтизму и оказавшей влияние на Ш.О.Сент-Бёва, Ш.Бодлера, особенно П.Верлена. Но, в отличие от излюбленных романтиками роковых героинь, в центре лирики Д.-В. — образ простой женщины, остро чувствующей неустроенность мира, страдающей от несправедливости. Осн. мотивы поэзии Д.-В. — скорбь неразделенной любви, радости и огорчения матери, поиски душевного покоя в евангельских заветах добра и милосердия. Наивная простота образов и непосредственность в передаче грустных раздумий о женской доле, меланхолич. осенние пейзажи и напевность стиха послужили причиной частого обращения к ее лирике франц. композиторов. Перу Д.-В. принадлежат также романы, затрагивающие проблемы иск-ва, любви, семейного счастья, среди к-рых выделяется «Мастерская художника» («L’atelier d’un peintre», 1833). Стихотв. и прозаич. сказки и повести Д.-В. для детей, вошедшие в «Книгу матерей и детей» («Le livre des mères et des enfants», 1840), и сб. «Юные головы и юные сердца» («Jeunes têtes et jeunes cœurs», 1855) пользовались успехом во Франции.
Соч.: Poésies complètes, t. 1—2, P., 1931—32.
Лит.: Арагон Л., «Мастерская художника». М. Деборд-Вальмор — романистка, Собр. соч., т. 10, М., 1961; Цвейг С., М. Деборд-Вальмор, Собр. соч., т. 6, М., 1963; Sainte-Beuve Ch. — Aug., Madame Desbordes-Valmore, sa vie, sa correspondence, P., 1870; Moulin J., M. Desbordes-Valmore, P., 1959; Jasenas E., M. Desbordes-Valmore devant la critique, Gen. — P., 1962; Cavallucci G., Bibliographie critique de M. Desbordes-Valmore..., Naples — P., 1942.
С.И.Великовский

ЛАШАМБОДИ (Lachambeaudie), Пьер [16.XII.1806, Сарла (деп. Дордонь), — 8.VII.1872, Брюнуа (деп. Сена и Уаза)] — франц. поэт-романтик, баснописец. Род. в крест. семье. Получил начальное образование, был продавцом книг, ж.-д. служащим. Его первая кн. стихов — «Поэтические опыты» («Essais poétiques», 1829). Откликом на Июльскую революцию 1830, в к-рой Л. принял участие, были его «Национальные песни» («Chansons nationales», 1831). В 1839 Л. опубл. сб. «Басни» («Fables»; часть их имела заголовок «Fables populaires»; премия Франц. академии; неоднократно переизд. с доп.). Создатель жанра социальной басни, Л. остроумно и едко обличал пороки бурж. строя. Тема бесправия человека из народа и разочарования в бурж.-демократич. идеях выражена в песне «Бедность — это рабство». Последователь сен-симонистов, Л. в 40-х гг. стал пропагандистом утопич. «мирного» коммунизма (песня «Не кричите: „долой коммунистов!“»). В 1848 Л. был заместителем Л. Бланки, как пред. революц. клуба. После декабрьского переворота 1851 был выслан из Франции; вернулся на родину лишь после амнистии 1859. В Брюсселе опубл. кн. «Цветы изгнания» («Fleurs d’exil», 1852), после чего отошел от гражд. лирики, обратившись к любовно-эротич. стихам (сб. «Лишние страницы» — «Hors d’œuvre», 1867). В дни Парижской Коммуны 1871 Л. участвовал в демонстрации франкмасонов, выразивших ей сочувствие. На рус. яз. Л. переводили Н. С. Курочкин, Я. Лебедев, В. Г. Дмитриев, А. Б. Гатов.
Соч.: Prose et vers, P., 1867; Fables et poèmes, P., 1903; в рус. пер. — [Стихи], «Отечеств. записки», 1872, № 11; [то же], в кн.: Поэзия франц. революции 1848, Антология, М., 1948.
Лит.: История франц. лит-ры, т. 2, М., 1956; Великовский С., Поэты франц. революций 1789—1848, М., 1963; Mirécourt E. de, Lachambeaudie, P., 1857; P. Lachambeaudie, poète périgourdin, Périgueux, 1907.
Ю.Данилин

[Maria-S]

ДЕБРО (Debraux), Поль Эмиль (30.VIII.1796, Ансервиль, — 12.II.1831, Париж) — франц. поэт-песенник. Участник и организатор объединений песенников («Общество Момуса», «Дети безумия»), к-рые возникали во множестве в Париже в 20-х гг. 19 в. В эти объединения входили демократически настроенные патриоты, оппозиционные к режиму Реставрации. Имя Д. связано с т. н. бонапартистской песней, популярной в те годы; она прославляла величие наполеоновской Франции, освободительницы народов от абсолютистской тирании, французов-борцов за свободу, боевую дружбу офицеров и солдат; в ней высмеивались феод.-католич. идеалы Реставрации. Известностью пользовались песни Д. «Маренго», «Колонна», «Фанфан Тюльпан» и др.; песню «Ты помнишь ли — сказал мне капитан» пародировал А. С. Пушкин в стих. «Рефутация г-на Беранжера» (см. Полн. собр. соч., т. 3, 1957, с. 45—46), ошибочно сочтя ее за песню П.Ж.Беранже. Идеализируя образ Наполеона I, Д. способствовал распространению «наполеоновской легенды». В «герои-траги-коми-дьявольской поэме» «Виллель в аду» («Villèle aux enfers», 1827), написанной Д. совм. с поэтом Ш.Лепажем, высмеивается ультрароялистский министр финансов. Июльскую революцию Д. изображал как продолжение славной наполеоновской эпохи: «Трехцветная кокарда» (1830), «Галльский петух» (1830). Д. издал сб. песен революции 1830 «Радуга Свободы...» («L’arc-en-ciel de la liberté...», 1831), содержащий более 120 песен, гимнов, кантат различных поэтов, восторженно воспевавших события революции. Написал роман «Переход через Березину» («Le passage de la Bérésina», t. 1—3, 1826). Соч. Д. были изд. после его смерти по инициативе Беранже.
Соч.: Bréviaire du chansonnier, P., 1830; Chansons complètes, v. 1—3, P., 1835—36.
Лит.: Данилин Ю., Поэты Июльской революции, М., 1935; История франц. лит-ры, т. 2, М., 1956.
Н.Н.Козюра

ПИА (Pyat), Феликс (4.X.1810, Вьерзон, — 3.VIII.1889, Сен-Грасьен) — франц. писатель, журналист и политич. деятель. Сын адвоката, по образованию юрист. Вступил в лит-ру как сотрудник Ж. Жанена, написав для его романа «Барнав» главу «Дочери Сеяна» («Les filles de Séjan», 1831). В 30—40-х гг. были популярны революц. и тираноборч. пьесы П.: «Анго» («Ango», 1835, совм. с О. Люше), «Норвежец Седрик» («Cédric-le-Norvégien», 1842), а также проникнутые демократич. симпатиями мелодрамы «Два слесаря» («Les deux serruriers», 1841) и «Парижский тряпичник» («Le chiffonnier de Paris», 1847, рус. пер. 1875), к-рый вызывал энтузиазм революционно настроенных зрителей в февр. дни 1848. П. писал также новеллы и очерки. В 1848—49 был депутатом Учредит. и Законодат. собраний и одним из лидеров Горы, а в 1871 — членом Парижской Коммуны, за что был заочно приговорен к смерти. Много лет провел в эмиграции (1849—69, 1871—80). К.Маркс и Ф.Энгельс оценивали отрицательно фразерство и демагогию в его политич. деятельности.
Соч.: Diogène, P., 1846; Loisirs d’un proscrit, P., 1851; Lettres d’un proscrit, P., 1851; Le proscrit et la France, P., 1869; L’homme de peine, [P., 1885]; La folle d’Ostende, P., [1886]; в рус. пер. — Избр. произв., ред., вступ. ст. и комментарии Ю. Данилина, [М. — Л.], 1934 (имеется библ.).
Лит.: Маркс К. и Энгельс Ф., Письма, Соч., 2 изд., т. 28—37 (см. Указатель имен); История франц. лит-ры, т. 2, М., 1956; Zévaès A., Félix Pyat, homme de lettres et homme politique, «La Nouvelle Revue», 1930, t. 109—110.
Г.С.Авессаломова

РЕБУЛЬ Жан [Jean Reboul, 1796—1864] — франц. поэт, булочник, владелец пекарни в Ниме. Один из поэтов из ремесленной среды того периода, когда лит-ое движение охватывало гл. обр. ее верхушку. Р. отразил растерянность ремесленной буржуазии перед лицом Июльской революции 1830, поднявшей пласты ремесленного пролетариата. Ярый легитимист, Р. дебютировал в 1823 кантатой об Испанской войне в честь французской экспедиции против испанской революции 1820—1823. В 1828 была напечатана его религиозная элегия «L’ange et l’enfant» (Ангел и дитя), вызвавшая восторг Ламартина и переведенная на ряд яз. (рус. перев. Бенедиктова). Стихи Р. выразили лютую ненависть ремесленника-хозяйчика к революционным массам и революционной интеллигенции. Разрешение социальных бед и конфликтов Р. видит в религии, а в неотложных случаях — в благотворительности («Милостыня»). Лишь как исключение у него прорывается социальный протест против плутократии Июльской монархии, провоцирующей революцию, — «Un soir d’hiver» (Зимний вечер), едва ли не лучшее из произведений Ребуля по своей простой и энергичной форме. В 1839 вышла эсхатологическая поэма Р. в 10 песнях «Le dernier jour» (Последний день) — подражание Данте с рядом намеков на политическую злободневность, картина гибели мира, погрязшего в маловерии, личных грехах и гражданских распрях. В 1851 клерикальные круги выставили кандидатуру Р. в Академию, но он сам отказался от «славы мирской». В 1857 вышел 3-й его сборник «Les Traditionnelles», контрреволюционный, начиная с самого заглавия. Одним из последних его произведений было стихотворное обращение «К королям». В 1865 в Авиньоне вышел посмертный сборник Ребуля «Dernières poésies».
В 50-х гг. Р. сблизился с фелибрами. Его провансальские стихи собраны в антологии малых провансальских поэтов «Liame de rasin» (Авиньон, 1864).
Библиография: II. Flotte G., de, Souvenirs, précédés de la correspondance de J. Reboul, P., 1865; Valladier R., Jean Reboul, Toulouse, 1864; Montrond M., de, Jean Reboul, Lille, 1865; Abbé Chapot, L’Abbé Jean Reboul, sa vie, ses œuvres, Nimes, 1876; Bruyère M., J. Reboul, sa vie, ses œuvres, Paris, 1926.
Ал.Дробинский

БОРЕЛЬ (Borel), Петрюс [псевд.; наст. имя — Жозеф Пьер Борель д’Отрив (Borel d’Hauterive), прозванный Ликантроп; 30.VI.1809, Лион, — 14.VII.1859, Мостаганем (Алжир)] — франц. поэт. Июльскую революцию 1830 Б. встретил восторженно. Разочарованный в ее результатах — установлении бурж. монархии, Б. выражал сочувствие революц. борьбе республиканцев 30-х гг., на к-рую откликнулся стихами (сб. «Рапсодии» — «Rhapsodies», 1832). Ненависть Б. к бурж. цивилизации особенно проявилась в кн. «Шампавер. Безнравственные рассказы» («Champavert. Contes immoraux», 1833), где автор прибегает к романтич. крайностям, изображая мир чудовищных страстей, ужасов, преступлений, зверств, насилий. Большего внимания заслуживает историч. роман Б. «Г-жа Пютифар» («Madame Putiphar», v. 1—2, 1839), критически изображающий франц. общество накануне бурж. революции конца 18 в.
Лит.: История франц. лит-ры, т. 2, М., 1956; Claretie J., Pétrus B., le Lycanthrope..., [P., 1865]; Marie A., Pétrus B. Sa vie et son oeuvre, P., 1922; Audin J.-L. et Marc D., Pétrus Borel, в кн.: Les petits romantiques français, [P.], 1949.
Ю.Данилин

АЛЬТАРОШ (Altaroche), Мари Мишель [18.IV.1811, Иссуар (деп. Пюи-де-Дом), — 14.V.1884, Во] — франц. публицист и поэт-песенник. Сын провинц. адвоката. После революции 1830 приехал в Париж для изучения права, но вскоре занялся журналистикой. С 1834 — сотрудник, позже — гл. редактор сатирич. журн. «Charivari». Завоевал известность в демократич. кругах очерками-памфлетами о воинств. мещанине — карателе рабочих восстаний, и «физиологич.» зарисовками парижских нравов. В «Политических песнях» («Chansons politiques», v.1—2, 1835, 1838), пронизанных духом боевого республиканизма и насмешкой над столпами Июльской монархии, А. писал о нищете рабочих предместий; один из первых во франц. поэзии он попытался увидеть в пролетариях не просто жертвы социального неравенства, но и борцов, осознающих свое право на протест против угнетения («Пролетарий»). А. опубл. также сб. «Демократические рассказы» («Contes démocratiques», 1837) и роман «Приключения Виктора Ожроля» («Aventures de Victor Augerol», 1838). Избранный после Февр. революции 1848 в Учредит. собрание, он, однако, занял умеренно-охранит. позиции и вскоре отошел от политики и лит-ры, с 1850 посвятив себя административной деятельности в театрах Парижа.
Лит.: Данилин Ю., Поэты Июльской революции, М., 1935; История франц. лит-ры, т. 2, М., 1956; Brochon P., La chanson française, t. 1 — Béranger et son temps, P., 1956, p. 154—67.
С.И.Великовский

СУЛЬЕ (Soulié, Мелькиор Фредерик (24.XII.1800, Фуа, деп. Арьеж, — 23.IX.1847, Бьевр, деп. Сена и Уаза) — франц. писатель. Сын преподавателя философии. Изучал право в Париже. Республиканец, участник Июльской революции 1830, С. представлял демократич. крыло франц. романтизма. Дебютировал сб. стихов «Французские страсти» («Amours françaises», 1824) и переделкой «Ромео и Джульетты» У. Шекспира (пост. 1828). В романах и драмах, проникнутых демократич. тенденцией, С. бичевал жестокость абсолютистского гнета, безнравственность дворянства, фанатизм и лицемерие церкви, пороки денежных тузов. Мн. его произв. написаны в духе т. н. неистовой лит-ры с использованием аксессуаров готического романа и мелодрамы. Наиболее известны историч. романы «Виконт де Безье» («Vicomte de Béziers», 1834), «Граф Тулузский» («Le comte de Toulouse», 1835). Обращаясь к современности, С. сохранял атмосферу готич. романа при изображении нравов франц. общества времен Июльской монархии; его многотомный острообличит. роман «Мемуары дьявола» («Les mémoires du diable», 1837—38) заложил основы жанра романа-фельетона, открыв путь романам Э. Сю, А. Дюма-отца и др. Из многочисл. драм С. наибольшим успехом пользовалась «Хуторок дроков» («La closerie des genêts», 1846), написанная по мотивам его романа «Графиня де Монрион» («La comtesse de Monrion», pt. 1—2, 1845; рус. пер. 1846). С. принадлежит драма «Рабочий» («L’ouvrier», 1840) — одно из первых произв. о рабочих во франц. драматургии. Мн. произв. С. в рус. переводах публиковались в периодике 30—70-х гг. 19 в.
Соч. в рус. пер.: Кузнецы, ч. 1—4, М., 1862.
Лит.: Данилин Ю., Фр. Сулье, «На лит. посту», 1931, № 20—21; История франц. лит-ры, т. 2, М., 1956; История зап.-европ. театра, т. 3, М., 1963; Champion M., Fr. Soulié, sa vie et ses ouvrages, P., 1847; March H., Fr. Soulié. Novelist and dramatist of the romantic period, New Haven, 1931.
Б.Л.Раскин


Извините, что не сразу откликнулась )

[Maria-S]

27 июля 1830 года, Георгий Шенгели - антиклерикально, вы не находите, граждане?..

[Eh voila]

Спасибо, гражданка Maria-S!

антиклерикально, вы не находите, граждане?..

Ну... в некотором смысле...

[Belle Garde]

Спасибо всем! Надо просветиться.
Не знаю, чья картина, но вроде в тему: банкет монархический и антинациональный
А у художника наверно, пророялистские симпатии

[Mezzo soprano]

Ты мог быть лучшим королем,
Ты не хотел. Ты полагал
Народ унизить под ярмом.
Но ты французов не узнал!
Есть суд земной и для царей.
Провозгласил он твой конец;
С дрожащей головы твоей
Ты в бегстве уронил венец.

И загорелся страшный бой;
И знамя вольности, как дух,
Идет пред гордою толпой.
И звук один наполнил слух;
И брызнула в Париже кровь.
О! чем заплотишь ты, тиран,
За эту праведную кровь,
За кровь людей, за кровь граждан,

Когда последняя труба
Разрежет звуком синий свод;
Когда откроются гроба
И прах свой прежний вид возьмет;
Когда появятся весы
И их подымет судия...
Не встанут у тебя власы?
Не задрожит рука твоя?..

Глупец! что будешь ты в тот день,
Коль ныне стыд уж над тобой?
Предмет насмешек ада, тень,
Призрак, обманутый судьбой!
Бессмертной раною убит,
Ты обернешь молящий взгляд,
И строй кровавый закричит:
Он виноват! он виноват!

30 июля 1830
Михаил Юрьевич Лермонтов

[э.п.=директор шарантончика]

ИЮЛЬСКИЕ МОГИЛЫ
Пьер-Жан Беранже



Июльским жертвам, блузникам столицы,
Побольше роз, о дети, и лилей!
И у народа есть свои гробницы -
Славней, чем все могилы королей!

Промолвил Карл: "За униженье трона
Отмстит июль. Он даст победу нам".
Но чернь схватила ружья и знамена,
Париж кричит: "Победа трем цветам!"

О, разве мог победоносным видом
Наш враг-король глаза нам отвести?
Наполеон водил нас к пирамидам,
Но Карл... куда народу с ним идти?

Он хартией смягчает нам законы,
А сам в тиши усиливает власть.
Народ! Ты не забыл, как рушат троны.
Еще король, который хочет пасть!

Уж с давних пор высокий голос строго
В сердцах людей о Равенстве твердит:
К нему ведет широкая дорога,
Но этот путь Бурбонами закрыт.

"Вперед, вперед! По набережным Сены!
Идем на Лувр, на Ратушу, вперед!"
И, с бою взяв дворца крутые стены,
На старый трон вскарабкался народ.

Как был велик он - бедный, дружный, скромный,
Когда в крови, но счастлив, как дитя,
Не тронул он казны своей огромной
И принцев гнал, так весело шутя!

Июльским жертвам, блузникам столицы,
Побольше роз, о дети, и лилей!
И у народа есть свои гробницы -
Славней, чем все могилы королей!

Кто жертвы те? Бог весть! Мастеровые...
Ученики... все с ружьями... в крови...
Но, победив, забыли рядовые
Лишь имена оставить нам свои.

А слава их - всегда гроза для трона!
Воздвигнуть храм им Франция должна.
Уж не забыть преемникам Бурбона,
Что вся их власть отныне не страшна.

"Нейдут ли вновь со знаменем трехцветным?" -
Твердят они в июльский жаркий день.
Они дрожат пред знаменем заветным:
На их чело оно бросает тень.

То знамя путь далекий совершило:
К скале святой Елены в океан, -
И перед ним раскрылась там могила,
И встал ему навстречу великан.

Свое чело торжественно склоняя,
"Я ждал тебя!" - сказал Наполеон,
И, в небеса навеки исчезая,
Меч в океан, ломая, бросил он.

Какой завет оставил миру гений,
Когда свой меч пред знаменем сломал?
Тот меч грозой был прежних поколений;
Он эту мощь Свободе завещал.

Июльским жертвам, блузникам столицы,
Побольше роз, о дети, и лилей!
И у народа есть свои гробницы -
Славней, чем все могилы королей.

Напрасно смысл великому движенью
Вельможи дать хотели бы иной, -
Не приравнять им подвиг к возмущенью!
Кто мстил тогда, тот жертвовал собой.

Слыхали мы, что с ангелами, дети,
Вам говорить дано во время сна:
Узнайте, что ждет Францию на свете, -
Утешьте тех, кем вольность спасена!

Скажите им: "Герои! Ваше дело
Нам суждено в грядущем охранять.
Вы нанесли удар громовый смело,
И долго мир он будет потрясать".

И пусть в Париж все армии, народы
Придут стереть следы Июльских дней, -
Отсюда пыль и семена Свободы
В мир унесут копыта их коней.

Во всех краях Свобода водворится.
Отживший строй погибнет наконец!
Вот - новый мир. В нем Франция - царица,
И весь Париж - царицы той дворец.

О дети, вам тот новый мир готовя,
В могилу здесь борцы сошли уснуть,
Но в этот мир следы французской крови
Для всех людей указывают путь!

Июльским жертвам, блузникам столицы,
Побольше роз, о дети, и лилей!
И у народа есть свои гробницы -
Славней, чем все могилы королей!

Перевод под ред. Вс. Рождественского

[Plume de paon]

Спасибо, гражданка Mezzo soprano и mlle Anais, я не знал этих стихов

[Eh voila]

у художника наверно, пророялистские симпатии

Причина скорее не в том, гражданка Belle Garde. Но ведь министр в шелковых чулках или литератор в элегантном узком фраке удобнее для литографии - можно показать свою технику изображения разных тканей, блестящих орденов, а также богатых драпировок и мрамора в антураже, - чем какой-то поэт-булочник в блузе... Это не роялизм, но это - классовое.

[Директор театра]

Это не роялизм, но это - классовое.

Eh voila, это - классицизм

Граждане! Вы уже говорили о гражданке Орлик, и у нас есть одна из ее книг. Послушайте еще один ее рассказ.

Русские на баррикадах Парижа в 1830 году

Вот и последняя пожелтевшая от времени страница одного из следственных дел, начатых в 1830 году. Округлым почерком канцелярского чиновника старательно выведено: «...Приговорить к смертной казни через повешение».
Кто же он — этот преступник? За что так сурово карает его царский суд? И снова загадка: осужденного не казнили, осужденного нет. Новая запись на странице: в связи с отсутствием осужденного подвергнуть его заочной казни — «выставить имя и фамилию» на позорных досках «в обеих столицах», «письма его сжечь». Этот приговор был объявлен в феврале 1831 года. Значит, этим бумагам, хранящимся в одном из центральных архивов нашей страны, уже более 135 лет. И за все прошедшее время только очень немногие знали имя, «преступление» и судьбу осужденного.
Долог и не прост путь от одного архива к другому, от дела к делу, от листа к листу... И вот уже многое становится ясным. Он не один — их двое. Нет, уже трое, пятеро, семеро, нет... больше. И опять мелькает страница за страницей: тревожные донесения посла из революционного Парижа, письма из различных французских городов, где на конвертах русские, уже ставшие знакомыми фамилии, донесения шефа жандармов А. X. Бенкендорфа царю Николаю I. Вот рукою царя надпись наискосок: «Расследовать связи в России, узнать о происхождении, семье». А вот и другая: «Объявить политическим преступником...»
Кто же были эти русские, чьи имена оказались связанными с историей Франции и которые столь возмутили Николая I и его окружение?
Шел 1830 год, один из мрачных годов николаевской реакции. И вдруг волнующая неожиданная весть: «Во Франции революция!» Свергнута власть ненавистного народу отпрыска Бурбонов — короля Карла X. Раскаты июльских революционных боев во Франции громко отозвались за рубежом. Нашли они свой отзвук и в России, там, где в памяти еще были свежи декабрьские дни 1825 года и где вновь и вновь втайне продумывались возможные пути свержения самодержавия. Передовые представители России даже в глухую николаевскую эпоху сумели откликнуться на революцию во Франции, приветствовать победу французского народа. Наиболее сильное впечатление революция произвела на самых молодых представителей передовой русской интеллигенции, воспитанной на героических традициях 1812 года и на свободолюбивых идеях декабристов.
Ну, а те сыны России, которые оказались во время революции во Франции, как восприняли революцию они, что стало с ними? До сих пор это оставалось почти неизвестным.
В гуще революционных событий Франции 1830 года находилось, даже по далеко не полным сведениям, около сорока российских подданных. И некоторые из них стали не только сторонниками революции, но и ее активными участниками. Среди них М. А. Кологривов, С. Д. Полторацкий, В. П, Росси, М. М. Кирьяков, С. А. Соболевский, Л. Л. Ходзько, А. И. Тургенев, Мирецкий и др. Это их имена так часто появлялись в донесениях царю, в сообщениях жандармских агентов из провинции, в частной переписке многих известных людей того времени.
История каждого из них полна романтики и героизма. Вот 18-летний Михаил Кологривов. На родине, в его доме, часто бывали декабристы и А. С. . Грибоедов, верные друзья отца, героя Отечественной войны 1812 года. Тяжелые дни расправы с декабристами болью отозвались ив их семье: были осуждены два двоюродных брата Михаила — декабристы Челищевы. Свободолюбивые настроения в семье рано пробудили в юноше ненависть к угнетению, стремление к борьбе. Эти настроения были не чужды и его воспитателю, бывшему наставнику и другу Грибоедова, швейцарцу Б. И. Иону. Однако, полагаясь на «ум, хладнокровие и опытность» этого человека, родные Кологривова решили отправить с ним Михаила для продолжения образования за границу.
Июльская революция застала Михаила Андреевича Кологривова в Париже. И сразу же, не колеблясь, он перешел на сторону восставших, сражался вместе с парижскими рабочими и студентами на баррикадах, готовый, по его словам, скорее погибнуть, нежели отступить. «Свобода или смерть!» становится его девизом в борьбе. Пребывание во Франции, участие в революционных событиях были для. Кологривова, как и для других его соотечественников, школой политического воспитания, укрепления духа интернациональной солидарности. Поэтому когда Николай I потребовал от всех российских подданных во Франции немедленного удаления за ее пределы, Михаил Кологривов, так же как и другие его соотечественники — участники революции сознательно не выполняют этого приказа и долго еще, а кто и навсегда, остаются в мятежной стране. Вот как объяснил М. Кологривов свое неподчинение в одном из писем в Россию, к матери: «Последняя революция меня утвердила окончательно в моих взглядах, в моей ненависти к тиранам. Принимая активное участие в этой революции в Париже, в борьбе против роялистов, жалких рабов, посвятив мою жизнь делу высокой свободы [считаю] невозможным возвращение в Россию по приказу императора»
Победа французской революции подняла боевой дух других народов. Усилилось революционное движение и в Испании. На территории Франции начал создаваться интернациональный корпус — «Священный легион» под командованием закаленного революционера генерала Ф.-Э. Мина.
Этот легион должен был у границ Испании соединиться с другими испанскими повстанцами и начать наступление на Мадрид — мрачную цитадель короля Фердинанда VII и его клевретов. И вот в этот корпус решает вступить Кологривов, в его рядах продолжать борьбу за освобождение народов «от деспотизма и тирании». Одним сентябрьским утром он направляется в Орман, где вступает в «Священный легион».
Вскоре Кологривов узнает, что по требованию Николая I его усиленно разыскивают во Франции. Он понимает, что его неповиновение, переход на сторону испанских борцов поведет к тяжкому обвинению царским правительством. Но преданность делу революции настолько сильна, что Михаил готов на все ради осуществления своих идеалов.
Преданный наставник пытается скрыть от русского посольства причины отсутствия своего воспитанника. Он заявляет в гостинице, где они жили, об их якобы спешном . отъезде, старательно прячет вещи и бумаги Михаила и сам выезжает из Парижа. «Я не объявлял о сем посольству (о местонахождении М. Кологривова. — О. Ор.), — писал он взволнованно и немного растерянно в сентябре в Воронеж опекуну Кологривова Д. Н. Бегичеву, — и когда будут спрашивать в нашей квартире, то скажут, что мы уехали, потому что мне хотелось бы, чтобы это оставалось в тайне и не дошло до сведения государя императора. Постарайтесь также со своей стороны, чтобы слух об этом не распространялся в Москве, может быть, я успею все это переделать.
Но слух о революционной борьбе русских во Франции уже просочился в Россию. Важным источником сведений о ней были их же письма, перлюстрированные к тому же царской цензурой. А письма были смелыми и дерзкими! «Я клянусь... всем тем, что для меня самое святое, что никто, ни мать, ни родные, ни даже сам бог, ничто бы не могло изменить принятого мною решения», — заявлял Кологривов в одном из писем. «Я не колеблюсь... — продолжал он из Ормана, — лучше соглашусь бедствовать, даже умереть, чем жить в рабстве... Я ненавижу деспотизм»
Передовые представители России, особенно молодежь, рассуждая «с жаром» о французских событиях, говорили с восторгом об участии своих соотечественников в революционной борьбе. Реакционно настроенная часть общества была возмущена. Так, обласканный царем камергер А. Я. Булгаков писал тогда: «Кологривов, сын покойного генерала Андрея Семеновича, живущий в Париже... поехал служить адъютантом при известном бунтовщике Мине... Сей Кологривов написал сюда письмо, наполненное дерзостями, в коем говорит, что гнушается рабством... и что надеется, что все последуют его примеру. Таких дерзостей ни один русский никогда себе не позволял... Не было примера, чтобы русский служил какой-нибудь другой державе».
Дела Михаила Кологривова оказались достойными его благородных помыслов. Вместе со «Священным легионом» он прошел тяжелый боевой путь вплоть до начала 1831 года. За смелость 18-летний русский юноша был не только произведен в лейтенанты испанской армии, но и отмечен генералом Мина. Кологривов был направлен в Главный штаб испанских повстанцев.

[Директор театра]

В «Священном легионе» сражался и другой русский — Валериан Петрович Росси, сын придворного художника в Петербурге. Проведя несколько лет в Италии и Франции, он должен был в 1830 году возвратиться в Россию. Однако французская революция изменила его планы. Валериан Росси также смело сражался в рядах испанской армии и был за храбрость произведен в офицеры.
Активно участвовал в Июльской революции 20-летний Михаил Михайлович Кирьяков, чиновник канцелярии генерал-губернатора Новороссии М. С. Воронцова в Одессе. Там, в Одессе, еще в ранние юношеские годы он встречался с А. С. Пушкиным, который был почти «ежедневным посетителем» их дома. Дом Кирьяковых был вообще любимым местом сбора писателей, поэтов, ученых, проживавших тогда в Одессе. Так, с Пушкиным часто приходили А. Н. Раевский и П. С. Пущин, бывали поэт А. И. Подолинский, хирург В. П. Малахов, А. С. Стурдза, генерал И. Н. Инзов и многие другие. Михаил Кирьяков восторженно относился к Пушкину и находился под влиянием его вольнолюбивых стихов и передовых взглядов. Демократическая обстановка Московского университета, куда он поступил в 1825 году, довершила формирование общественно-политических взглядов юного Кирьянова.
Еще со студенческой скамьи Кирьяков мечтал о поездке во Францию. И вот в 1830 году его мечта сбылась! В Париж он попал в начале июля 1830 года и прожил там более семи недель. И сразу же этот «красивый, смуглый, темпераментный» юноша с головой ушел в изучение общественной и культурной жизни страны. Его можно было видеть то в Палате депутатов и Дворце юстиции, то в Королевской библиотеке, где он «разбирал редкие книги», то в ботаническом саду, в Пантеоне, Лувре, Люксембургском дворце... Ему вскоре удалось познакомиться с такими прогрессивно настроенными учеными Франции, как академик Сталь, будущий активный участник революции профессор Ремюза. О своих разнообразных впечатлениях о Паризке и парижанах Михаил писал друзьям на родину, но «продолжение, объяснение, дополнение и окончание» обещал «словесное в розовой гостиной» своего дома «в октябре». Однако революционные дни не только захлестнули его прежние впечатления, но и изменили дальнейшую судьбу.
В дни революционных боев М. Кирьяков также сражался на парижских баррикадах, был вместе с восставшими на площадях и улицах Парижа, там, где рядом с ним. «в двух шагах» падали убитые. Убитых в эти дни было так много, что подчас приходилось пробираться по улицам, спотыкаясь о трупы2. Кирьяков, видимо, боролся в рядах рабочих и студентов Политехнической школы, с помощью которых в ночь с 27 на 28 июля была освобождена большая часть города от войск короля и водружено трехцветное знамя — символ свободы. После победы вместе с ликующими горожанами он был на улицах и площадях, в театрах Парижа, где проходили многолюдные митинги. «На четвертый день важного события, — рассказывал позднее Кирьяков, — на всех театрах что-нибудь было помещено по сему предмету в критику. И народ... кричал и рассуждал в театрах свободно».
Некоторые письма Кирьякова также попали в Третье отделение. Они послужили причиной установления за ним слежки уже за границей.
Подобно этим смелым соотечественникам, в Июльской революции принял активное участие Сергей Дмитриевич Полторацкий — известный в свое время в России и за границей талантливый журналист, друг Пушкина и многих декабристов.
Аристократическое происхождение Полторацкого, большие связи в обществе обещали ему успех в высшем свете, быструю карьеру в избранной им вначале военной службе. Но молодого прапорщика свиты царя Александра I, а затем поручика Киевского гренадерского полка давили пустота высшего света, гнетущая атмосфера николаевской армии. Поэтому в 1827 году, двадцати четырех лет, он вышел. в отставку. Но наряду с этими причинами были и другие —;- начавшиеся преследования по службе за связи с передовыми деятелями Франции, за статьи во французской прессе о русской литературе с высокой оценкой свободолюбивых, антикрепостнических настроений Пушкина4. Дружба Полторацкого с поэтом особенно крепла в тяжелое время после поражения декабристов, когда они оба потеряли много близких друзей. Пушкин тепло относился к молодому талантливому журналисту, двоюродному брату А. П. Керн. Он читал ему свои запрещенные произведения, списки с которых Полторацкий бережно хранил у себя.
Царское правительство долго не разрешало Полторацкому выезд во Францию, куда он стремился для пополнения своих знаний, а также для упрочения личных контактов с французскими деятелями.. Только в июне 1830 года Сергею Дмитриевичу удалось выехать во Францию. В Париж он попал всего за несколько дней до начала революции. Как стало известно в России, Полторацкий тоже не только восторженно встретил революцию, но сражался на парижских баррикадах, выступал на митингах, принимал «участие в уличных криках и революционных заявлениях», призывая народ бороться до победы 5. После победы Полторацкий горячо поздравлял французов «с блестящим и величественным триумфом, который только что одержала их прекрасная нация», отмечал, что июльские дни 1830 года вписали «замечательные страницы» в историю Франции6. Затем он вступил в национальную _ гвардию под командованием генерала Йафайета. Как бывший офицер, Сергей Дмитриевич, несомненно, был очень полезен для молодой революционной армии. Его хорошо знали не только в революционной среде Франции, но и в Бельгии, революция в которой началась в конце августа того же года. Так, он был одним из участников патриотического банкета, устроенного бельгийскими революционерами-эмигрантами в Париже, на котором стоял вопрос о подготовке революции в Бельгии. Банкет проходил под девизом «Свобода — власть народу»
О революционной деятельности Полторацкого также зло писал 25 ноября 1830 года из Москвы в Петербург А. Я. Булгаков. Он подробно описывал, как Полторацкий «держал речь, ораторствовал» среди восставших, а потом вошел; не «в какое-нибудь ученое общество членом (ибо хороший литератор), нет, вошел солдатом в Парижскую национальную гвардию!» «Можно ли дожить до большего сраму?.. — заключал Булгаков. — Какое же будут иметь о русских понятие парижане?..»
Но парижане — участники Июльской революции отдали дань глубокого уважения этим сынам России, сражавшимся вместе с ними на баррикадах. До нас дошли восхищенные отзывы современников-французов о героизме, например, Леонарда Леонтьевича Ходзько и его друга Мирецкого, которые были названы «настоящими героями баррикад». Ходзько, сын обедневшего помещика Виленской губернии, особенно отличился при взятии Тюильри. Он был дважды ранен, но продолжал сражаться. После победы Леонард Ходзько сразу же записался в ряды национальной гвардии и был приближен к Лафайету, отметившему его еще в дни революционных боев. Ходзько хорошо знал Полторацкого, вместе с которым служил в национальной гвардии.
Рядом с именем Полторацкого в числе участников революции в письмах некоторых современников стоит имя известного общественного деятеля и литератора С. А. Соболевского. По проникшим в Россию слухам, Соболевский участвовал «в толпе народной, штурмовавшей здание парижского муниципалитета, и был ранен».
Какова же была дальнейшая судьба участников событий во Франции, что стало с ними? На все пограничные пункты был разослан приказ царя, требовавший при появлении Ходзько, Росси или Кологривова «немедленно схватить их», «опечатать все найденные при них бумаги и за строжайшим надзором» отправить в Петербург. А вскоре в Петербурге над М. Кологривовым уже шел суд и был вынесен заочно приговор. Приговор необычный — казнили бумаги и письма. Эти письма казались царю столь же опасными, как и их автор, смелый вольнодумец и борец за дело освобождения народов.
В дальнейшем поражение испанских повстанцев сделало невозможным пребывание Кологривова во Франции, и он решил вернуться на родину. Боясь снова привлечь внимание общества к участию русских в революционных событиях на Западе, царский суд заменил в 1832 году первоначальное заочное осуждение Кологривова ссылкой на Кавказ, под строжайший надзор Третьего отделения. Тяжелая солдатчина подорвала силы и здоровье М. Кологривова. Он умер 38 лет.
В. Росси и Л. Ходзько не вернулись на родину. Они продолжали во Франции активную борьбу за укрепление международной солидарности революционеров всех стран.
Полторацкий находился в течение долгих лет под надзором полиции. Но во время февральской революции 1848 года он снова был во Франции. На закате же своих дней С. Д. Полторацкий стал очевидцем еще одной революции — Парижской коммуны.
М. Кирьяков, узнав о подозрениях Третьего отделения, сочинил для допроса версию о том, что якобы он был болен 26— 28 июля, а потому ничего о событиях не знал и в них не участвовал. Это помогло ему избежать царской тюрьмы. Он был отстранен от службы и выслан в глухую степную деревушку Ковалевку под надзор полиции. М. М. Кирьяков умер в 1839 году, 29 лет. И только накануне его смерти пришло «милостивейшее» решение Николая I снять надзор с умирающего.

[Директор театра]

Еще много интересных, столь же ярких и неожиданных фактов об участии наших соотечественников в революционных событиях 1830 года рассказали и другие листы старых следственных дел. И конечно, больше всего поведали нам письма самих очевидцев и участников революционных боев. Их письма были написаны подчас наспех, на обрывках бумаги, при тусклом огарке свечи, в перерывах между сражениями. Но они во многом помогли рассказать о неизвестной до сих пор странице истории, оживить имена ее героев.
Совсем недавно мною были найдены письма еще одного русского — очевидца Июльской революции во Франции, написанные в Париже в дни революционных боев, под свежим впечатлением событий. Это письма русского дипломата, тогда секретаря посольства России во Франции Николая Дмитриевича Киселева, адресованные брату — Сергею Дмитриевичу Киселеву в Москву'. Одно из них, публикуемое ниже, было начато в первый день революции и продолжало дополняться изо дня в день в течение двух недель, отражая ход революционных событий в Париже. Письмо было отправлено в Москву с дипломатической почтой, с просьбой передачи его «лично в руки» С. Д. Киселеву.
Н. Д. Киселев, в то время еще либерально настроенный и втайне разделявший некоторые вольнолюбивые мечты своих друзей — А. С. Пушкина и Д. В. Давыдова, во многом по-иному понял и оценил Июльскую революцию, чем другие официальные представители царской власти во Франции.
Как очевидец революции, он нарисовал в этом интереснейшем письме яркую картину революционного Парижа, раскрыл ход революционных боев, в которых смело участвовали некоторые его соотечественники, показал с симпатией, а порой и с восторгом энтузиазм и героизм восставших, а также ликование народа после победы революции.
Понимая, насколько, его отношение к революционному перевороту во Франции расходилось с отношением к этим событиям царизма, Киселев убедительно просил брата «никому не показывать этого письма». Сергей Дмитриевич был единственным человеком, кому Н. Д. Киселев доверил свои взгляды на; французскую революцию. Написанные в те дни письма к матери и к другому брату — П. Д. Киселеву, генерал-адъютанту, тогда полномочному представителю России в Молдавии и Валахии, отличались большой сдержанностью в суждениях о революции.
Свидетельства очевидца французской революции Н. Д. Киселева — ценный источник о революционных событиях в Париже; в то же время они раскрывают отношение к Июльской революции 1830 года одного из представителей русского общества. Эти письма интересны также и тем, что становились, как это видно из заметок некоторых его друзей (несмотря на предосторожности Н. Д. Киселева), одним из неофициальных источников информации в России о происходящих событиях во Франции.
Публикуемое письмо Н. Д. Киселева к С. Д. Киселеву дается с некоторыми сокращениями. Опущены места, не относящиеся к рассматриваемым событиям.
Париж, 26 июля (7 августа) 1830
Неужели месяцы проходят, и ни курьеры, ни почта не приносят мне от вас никаких известий. Наконец сего дня я получил твое письмо, любезный друг, от 3 июля...
Известие о здешних возмущениях, верно, до вас уже дошло, но, не смотря на то, вкратце скажу тебе, что около нас происходило и что теперь происходит.
Карл X, окружив себя попами и дурными советами-, не переставал стараться во многом изменить Хартию, данную братом его усталым от угнетения французам и по немногу уничтожить слишком неограниченные права их и восстановить прежнее правление самовластия. С этим . желанием и в полной уверенности успеть в своем предприятии изгнанный теперь король составил министерства свои из людей, противных правилами своими духу нации и возстановил против себя всех тех, которые отгадывали его намерения и которые начинали ощущать благое действие независимости. Наконец вверил он бразды правления любимцу своему князю Полиньяку которой во всем разделял мысли короля, и вместе вздумали выдать новые указы (ordonnances)2 о цензуре и о выборах депутатов, совершенно противные духу Хартии. Эти противузаконные меры взволновали жителей Парижа, и на другой день обнародования новых повелений начался ропот, ослушание, а к вечеру — сборища народа, который вооружился против войска, посланного для усмирения бунтовщиков. Королевские повеления вышли в понедельник 26 июля; во вторник к ночи началась перестрелка между войском и народом; а в среду во всех улицах Парижа жители сражались с гвардиею, и пушечная пальба, звон колоколов и крики народа продолжались весь день и всю ночь. В четверг битва продолжалась, но к полдню войско не могло более держаться в узких улицах Парижа и принуждено было ретироваться. Народ занял Лувр и Тюльери и переменил белое знамя на трехцветное, которое теперь развевается по всей Франции. Все войско выбралось из города, и жители начали укрепляться барикадами. Король все время был в Сн.-Клу3 и не соглашался ни на какие предложения со стороны жителей Парижа; но в четверг после ретирады войска он сам хотел мириться, но победители отвергли его предложения и назначили временное правление. В пятницу 30-го числа депутаты, находившиеся в Париже, предложили герцогу Орлеанскому титул наместника (Lieutenant General du Royaume) 4 и тем принудили короля удалиться и сложить с себя корону. Теперь герцог Орлеанский всем правит, и, кажется, завтра Каммеры5 провозгласят его королем. Нещастный Карл X отправился в Шербург, оттуда переедет в Шотландию вместе с дофином, герцогинею Берийской и маленьким герцогом Бор-досским6. Он потерял свою корону вопреки всем советам добромыслящих людей, и, кажется, Бурбоны более не возвратятся во Францию. Ослепление короля и министров его было не понятно; но теперь дело зделано и остается только их жалеть и просить бога избавить Францию от больших возмущений и более всего от междоусобной войны.
Революция сделалась с непонятною скоростию и ознаменовалась удивительным единодушием и каким-то непостижимым порядком. Посреди кровопролития и всеобщего возмущения не было ни грабежей, ни насилий, ни даже малейшего воровства. Все заняты были одною мыслию: защищением своих прав и независимости. В день последнего сражения все к вечеру ходили по улицам без малейшего опасения и на другой день, хотя весь город был изувечен: дома избиты ядрами и картечью, на бульварах деревья срублены, мостовые испорчены для построения барикад и так далее, а все вместе походило на народный праздник, на котором друг друга поздравляли и всяк торжествовал всеобщею победою. Теперь приходит все в порядок; но умы так еще экзальтированы, что с каждым днем можно ожидать новые хлопоты. Я не имею времени описывать тебе с некоторою подробностью достопримечательные происшествия прошедшей недели и теперешнее положение Парижа и всей Франции; но краткой и нескладной мой разсказ даст тебе некоторое понятие о внезапной перемене целого государства. Прошу тебя, однако, любезный друг, никому не показывать этого письма. Малейшая нескромность с твоей стороны может мне быть очень вредна, и потому могу надеяться, что ты не оставишь моей просьбы без внимания. Если бы время позволило, я мог бы тебе вдесятеро более написать и порядочнее разсказать самые странные произшествия, но ты сам сжалишься надо мною и простишь мое нестройное повествование. Вот шестой день сряду, что я не перестаю писать и теперь почти 2 часа ночи, а я все еще мараю. Завтра не успею уделить ни минуты частной моей переписке , и потому тороплюсь сего дня окончить это письмо...
Прощай; ни место, ни силы не позволяют продолжать. Еще раз не сообщай никому моего письма и напиши поскорее к другу и брату Николаю К.
У матушки целую ручки. Я к ней на днях два слова написал, чтобы успокоить и на мой щет, если известие о здешних хлопотах дошло прежде моего письма. Сестер целую. Прощай.
Приписка вдоль страницы:
8 августа: Посылаю тебе печатное повествование последних произшествий .в Париже. — Сегодня герцог Орлеанский провозглашен королем Палатою Депутатов. Прошу тебя не казать приложенной книжечки.
К сожалению, не о всех сынах России, ставших очевидцами или участниками революции во Франции, сохранились или пока найдены архивные документы. Но и то, что стало известно, позволяет осветить по-новому русско-французские революционные связи в 1830 году. А поиск продолжается...

В историко-биографическом альманахе "ЖЗЛ", пятый том.

[tawi-tum]

Очень интересно, спасибо!

Я нашла рассказ "Рождение Гавроша" (Роман Белоусенко).

Из трех тысяч картин, выставленных в парижском Салоне летом 1831 года, особое внимание привлекало полотно художника Делакруа. Оно было посвящено «трем славным дням», как называли тогда недавние события июля тридцатого года. Этой картине не надо было, в отличие от многих изящных безделушек на выставке, выпрашивать, словно милостыню, внимание посетителей, вымаливать хоть каплю участия — перед ней никто не мог остаться равнодушным.
Полотно Делакруа относили к числу картин, возбуждающих наибольший интерес публики, — оно было одухотворено великой мыслью, волшебное веяние которой передавалось каждому. «В ней чувствуется настоящее лицо Июльских дней», — говорили очевидцы этих событий. Знатоки отмечали присущую картине правдивость, подлинность, оригинальность.
Был поражен ею и молодой поэт Виктор Гюго. Его пленило мастерство, с каким была написана эта картина, ее огромная впечатляющая сила. Задумавшись, стоял писатель около полотна. В чем секрет столь поразительного воздействия этой картины? Не в том ли, что она впитала в себя жизненную правду и революционную романтику незабываемых дней. Создать такой шедевр мог только очевидец, только тот, чья живопись питалась личными впечатлениями, самой жизнью.
Три славных дня. Гюго хорошо помнил, как год назад Париж ответил баррикадами на несправедливые законы, введенные Карлом X.
Три дня, три ночи, как в горниле,
Народный гнев кипел кругом...
Три дня рабочие и ремесленники, студенты и торговцы сражались под трехцветным знаменем республики. Три дня беспрерывно пули ударялись о черепицу дома на улице Жан-Гужон, где он только что поселился с семьей. Накануне, утром 27 июля, едва устроившись в своем новом кабинете, он работал над романом «Собор Парижской богоматери». Днем, когда вышел пройтись, на улицах было неспокойно — собирались толпами, стоял гул от голосов. Елисейские поля походили на военный лагерь. С улицы доносились ружейная стрельба, пушечные выстрелы, грохот повозок по мостовой, призывные удары набата. Небольшая схватка произошла рядом с их домом. Канонада была столь оглушительна, что он выронил из рук перо, и ему так и не удалось закончить письмо, которое он писал в тот момент поэту Ламартину.
Никто из семьи не пострадал. Дом остался невредим. Жаль было только тетрадь с заметками и выписками, необходимыми для окончания «Собора Парижской богоматери». 29 июля, когда оставаться в квартире было особенно опасно, он отправил часть вещей и рукописи в надежное место. В спешке, при перевозке, и была потеряна эта драгоценная тетрадь.
Многие друзья Гюго оказались на стороне восставших. Неугомонный, порывистый Александр Дюма, Фредерик Судье, пятидесятилетний Беранже, о песнях которого, с легкой руки Ламартина, говорили, что они были патронами, которыми народ стрелял во время июльских боев. Даже такой скептик, как Стендаль, и тот был восхищен отвагой и мужеством горожан и заявил, что с этих пор стал уважать Париж.
Баррикады были повсюду. Их сооружали из всего, что попадалось под руку: экипажи и бочки, лестницы, матрацы и доски — все шло в дело. Но главным строительным материалом были булыжники. Камни мостовой! Парижские улицы, записывает Гюго в те дни в своем дневнике, играют всегда решающую роль в революциях; королю не стоит их мостить.
Одна из баррикад тех дней изображена на картине художника Делакруа. Автор назвал ее лаконично: «28 июля 1830 года». Некоторые называют картину «Июльская революция» или «Эпизод из июльских дней». Но, пожалуй, точнее и выразительнее всего сказать о ней «Свобода ведет народ». На картине — кучка бойцов. В середине группы — молодая женщина в красном фригийском колпаке — символе свободы. В одной руке у нее — ружье, в другой — трехцветное знамя республики. Фигура почти аллегорическая. Это — Свобода. И ведет она не кучку отважных, нет, она увлекает за собой на битву весь народ. Разве мало было подобных ей! Вспомните бесстрашную Теруань, «красную амазонку», которая за сорок лет до этого, в пору Великой революции, первой из восставших ворвалась в Бастилию. А гражданка Лакомб по прозвищу «Красная Роза», раненная при штурме Тюильри в девяносто втором! Они, как и многие другие, вполне могут считаться прообразами героини, которую Делакруа привел в грозные июльские дни на баррикаду.
«...Бьет час боя и жертв» — повсюду сраженные пулями, но Революция непобедима. Отважно идет она сквозь грохот ружейных залпов и пороховой дым, пеленой покрывающий фигуры бойцов; идет под бой барабана и боевые клики. И кажется, что ее победное шествие сопровождают всем знакомые слова песни, которую принесли в восставший Париж летом 1792 года марсельские волонтеры:
Вперед, плечом к плечу шагая!
Священна к родине любовь.
Вперед, свобода дорогая,
Одушевляй нас вновь и вновь!
Рядом с «уличной Венерой» — оборванный уличный мальчуган. Может быть, еще недавно его видели играющим в канаве. Но вот он выпрямил спину, вовлеченный в восстание. Картечи не сломить его дерзости, вместе со всеми сорвиголова отважно идет навстречу врагу. В руках у него по пистолету, вид его грозен, взгляд полон решимости.
Точно такого же сорванца Гюго видел тогда, 29 июля, на Елисейских полях, когда вышел из дома, несмотря на опасность. Только тот был привязан к дереву, чтобы не убежал, как объяснил ему усатый капрал. Мальчик был бледен, его должны были расстрелять. Казнить ребенка! В ответ Гюго услышал, что этот оборвыш отправил на тот свет капитана, убив его наповал. Пришлось вмешаться и уговорить солдат отпустить мальчишку. Удивительно — даже лицом этот маленький герой чем-то походил на изображенного на картине малыша...

[tawi-tum]

Детей, подобных юному герою Делакруа, в июльские дни видели повсюду. Взрослые поражались их отваге и мужеству. О них говорил весь город.
Десять дней спустя, в августе, под впечатлением восстания, Гюго написал стихотворение. В нем поэт спрашивал: не потому ли город победил, что стойкость — свойство
...нередкое в твоих сынах,
Что юность, полная геройства,
Сражалась смело в их рядах?
Однажды Генрих Гейне, писавший корреспонденции о выставке в аугсбургскую «Всеобщую газету», среди похвальных возгласов о картине Делакруа услышал поразившие его слова: «Черт возьми! Эти мальчишки бились, как великаны!» Вместе с остальными героями картины с уличной мостовой переселился на полотно и мальчишка — гамен, как называют таких сорванцов в Париже. Поэзия шла рядом с политикой.
Легенды о подвигах маленьких парижан продолжали жить и годы спустя. Одну из таких легенд услышал в Париже летом 1833 года Ганс Христиан Андерсен. Случай, о котором он узнал, так взволновал молодого датского писателя, что одно время он даже намеревался написать роман об июльском восстании. Позже, однако, услышанную историю изложил в виде небольшого малоизвестного сейчас рассказа «Маленький бедняк на троне Франции».
Интересно, что Андерсен связывает легенду о мальчике-герое с картиной Делакруа.
В столице Франции, где Андерсен пробыл всего месяц, ему хотелось увидеть как можно больше достопримечательностей — весь «тысячебашенный Париж». Целыми днями колесил он по городу, осматривая памятники, древние соборы, площади и улицы. Все, что удалось посмотреть, глубоко запечатлелось в его памяти, «невольно преклоняешься перед всем прекрасным и величественным, что создал этот народ», — писал он.
Как-то молодой парижанин, его друг, привел Андерсена на выставку картин. Полотно Делакруа произвело на него неизгладимое впечатление, он назвал картину мастерской. Но особенно взволновала Андерсена история подлинного героя-подростка, послужившего прототипом художнику.
По словам спутника Андерсена, поведавшего ему, видимо, популярную тогда легенду, мальчик, изображенный на картине, погиб не на баррикаде, а в другом месте. Жизнь мальчугана геройски оборвалась при штурме королевского дворца. Он был убит в самый блистательный день победы, когда каждый дом был крепостью, а каждое окно бойницей. Даже женщины и дети сражались. Вместе со всеми они ворвались в покои и залы дворца. Оборванный мальчуган-подросток мужественно бился среди взрослых. Смертельно раненный, он упал. Это произошло в тронном зале, и его, истекающего кровью, положили на трон Франции, обернули бархатом раны; кровь струилась по королевскому пурпуру...
— Предсказал ли кто-нибудь этому мальчику еще в колыбели: «Ты умрешь на троне Франции!», — воскликнул писатель, выслушав необыкновенный рассказ.
Через несколько дней Андерсен описал эту поэтическую историю в письме на родину. Но на этом интерес его к судьбе юного героя не закончился. Захотелось узнать, где похоронен парижский мальчуган. Тот же спутник привел его на кладбище. Был день памяти погибших. На улицах раздавались звуки хоральной музыки, а на стенах домов развевались траурные полотнища и знамена. На маленьком кладбище каждому, кто проходил мимо, давали букетики желтых бессмертников, обвитых крепом, с тем, чтобы бросать их на могилы.
Перед одной из них на коленях стояла старая женщина с бледным лицом. От нее нельзя было отвести взгляда. Первое предположение, возникшее при виде этой безутешной, убитой горем старухи, превратилось в уверенность: она склонилась перед могилой того самого мальчика.
Громадный человеческий поток двигался в удивительном молчании. На всех могилах горели голубые огни. Глубокая тишина завораживала. Андерсен положил свой букет на могилу, спрятав из него только один цветок. «Он напоминает мне, — писал Андерсен, — о юношеском сердце, которое разорвалось в борьбе за отечество и свободу».
Отважный и благородный малыш заживет второй жизнью не только на полотнах французских мастеров и в рассказе Андерсена, но и на страницах многих других произведений искусства, а также литературы. В том же 1836 году, когда в журнале «Ирис» был опубликован рассказ Г. X. Андерсена, на парижской площади Звезды завершили сооружение Триумфальной арки. На одной из скульптурных групп, украшавших ее, были изображены «Волонтеры 1792 года». Современники назвали эту поэму в камне Франсуа Рюда, посвященную народному восстанию, — «Марсельеза». В центре группы — подросток, почти мальчик. Прильнув к плечу воина, он сжимает рукоятку меча. Вся его фигурка, взгляд полны решимости драться до победы.
Проявляя храбрость и находчивость, будет сражаться на баррикаде вместе со взрослыми и мальчик Жозеф — персонаж романа Реи Дюссейля «Монастырь Сен-Мера», написанного в 1832 году. Парижский мальчуган перекочует в книги Эжена Сю, Понсона де Террайля, А. Дюма-сына, он промелькнет в стихах Огюста Барбье и других поэтов. Много лет спустя, в конце века, его маленькая фигурка вновь возникнет в прекрасном романе Феликса Гра «Марсельцы».

[tawi-tum]

*
Встретим мы его под разными именами и в произведениях Виктора Гюго — в романе «Собор Парижской богоматери», в «Истории одного преступления», во многих стихах, в том числе и в стихотворении «На баррикаде». И, наконец, как наиболее яркий образ он предстанет перед нами под именем Гавроша на страницах огромной социальной фрески — романа «Отверженные».
Нам не известно имя мальчика, о котором рассказал Андерсен; не известно, кого нарисовал Делакруа. Но несомненно, что материал для их произведений дала жизнь. Чтобы еще раз убедиться в этом, достаточно раскрыть историю борьбы французского народа. Многие ее страницы посвящены детям, самоотверженно сражавшимся под знаменем Революции. Всякий раз, когда народ поднимается в бой против тирании, когда раздается клич «Отечество в опасности!», — в эти исторические моменты, говорил Гюго, обыкновенный человек вырастает в гиганта, «Руже де Лиль слагает песнь, ее претворяет в жизнь Бара». Виктор Гюго нередко вспоминает это имя в своих произведениях. «Пусть каждый подросток будет таким, как Бара!» — призывал писатель в «Воззвании к французам», написанном на склоне лет в тяжелый для его родины час — осенью 1870 года.
Имя Жозефа Бара, этого мальчика-патриота, стоит первым в списке реальных предшественников Гавроша. Он жил и сражался за полвека до того, как герой Гюго поднялся на баррикаду, в те великие дни, когда французы шли в бой за свободу, равенство и братство, штурмовали Бастилию, вели войну со всей аристократической Европой, воевали с собственной контрреволюцией.
В судьбе тринадцатилетнего барабанщика Жозефа Бара не так уж много общего с Гаврошем. Но писателю часто и не нужно, чтобы точно совпадали факты жизни реального прототипа и его героя. Для Гюго было важно нарисовать героический характер, создать живой литературный персонаж. Жозеф Бара был в этом смысле великолепным «натурщиком», с которого было очень удобно писать образ юного героя. Его подвиг не мог не взволновать, не мог не вдохновить художника. И не случайно об этом маленьком храбреце было сложено столько песен и написано столько стихов, недаром его изображали в своих работах художники и скульпторы. Поэты Т. Руссо, М.-Ж. Шенье, О. Барбье посвящали ему стихи, художник Жан-Жозе Веертс, скульпторы Давид Д'Анжер, Альберт Лефевр создавали ему памятники, и даже такой гений, как Луи Давид, первый в мире великий живописец, ставший революционером, из трех картин, посвященных деятелям французской революции, «мученикам свободы» — Лепелетье и Марату, одну посвятил Жозефу Бара. Правда, из-за особых обстоятельств, о которых речь пойдет ниже, полотно это, ныне хранящееся в музее города Авиньона, художнику закончить не удалось.
...Год 1793-й, как сказал о нем поэт, «венчанный лаврами и кровью, страшный год!», начался тревожным известием. За день до казни Людовика XVI, офицер его бывшей охраны убивает революционера, члена Конвента — Мишеля Лепелетье.
Враги республики ликуют. Торжествуют они и в марте, когда на северо-западе страны, в Вандее, вспыхивает контрреволюционный мятеж. К внешнему фронту, тугим кольцом охватившему страну, добавился внутренний фронт.
С новой силой над площадями Парижа звучит призыв: «Отечество в опасности!» Вновь гремят слова: «К оружью, граждане! Ровней военный строй!» Барабаны бьют сбор, трубы трубят тревогу, батальоны выступают в поход. Солдаты революции идут усмирять мятежную Вандею.
Вперед, сыны отчизны милой!
Мгновенье славы настает!
Юный барабанщик Жозеф Бара шагает в первых рядах. Его палочки, ударяясь о туго натянутую кожу барабана, дробно отбивают такт: «Вперед! Вперед!» Слова героической «Марсельезы», созданной саперным капитаном Руже де Лилем, звучат призывом к сражению, предупреждают о встрече с ненавистным врагом. «Любой из нас героем будет», — поют бойцы, и Бара подхватывает эти слова, произнося их как клятву. Его матери, бедной многодетной вдове, которой он регулярно пересылает свое жалованье солдата, не придется за него краснеть. Жозеф Бара — маленький гражданин французской республики, будет отважно сражаться в рядах патриотов и сдержит свою клятву.
В середине октября так называемая католическая и королевская армия вандейцев была окружена под Шоле. Шли ожесточенные бои, мятежные войска упорно сопротивлялись. Чем безнадежнее было их положение, тем яростнее они бились, применяя хитрость и коварство.
Во время стычки в лесу Жозеф Бара был окружен отрядом мятежников. Двадцать ружейных дул направили на юного барабанщика. Двадцать вандейцев ждали приказа своего главаря. Мальчик мог спастись ценой позора. Стоило лишь прокричать, как требовали враги, три слова: «Да здравствует король!» Юный герой ответил возгласом: «Да здравствует республика!» Двадцать пуль пронзили его тело. А через несколько часов революционные войска ворвались в Шоле, последний оплот мятежников. И словно подхватив предсмертный возглас Жозефа Бара, они вошли в город с криками: «Да здравствует республика!» После победы у стен Шоле, комиссары доносили Конвенту, что в боях отличились многие храбрецы. Барабанщик Жозеф Бара был первым в списках отважных.
Пройдет всего несколько месяцев, и с трибуны Конвента прозвучат страстные слова Максимилиана Робеспьера: пусть трепещут тираны — враги свободы в тот день, когда французы придут на могилы героев поклясться следовать их примеру! «Юные французы, — обращался Неподкупный к молодым республиканцам, — слышите ли вы бессмертного Бара!» И молодежь, находившаяся в зале, вскочив со своих мест, с энтузиазмом прокричала: «Да здравствует республика!» В мощном, едином возгласе, прозвучавшем под сводами Конвента, вождь революции услышал ответ на свой призыв: не оплакивать юного героя, а подражать ему, и отомстить за него гибелью всех врагов республики! Каждый из юношей готов был повторить подвиг Жозефа Бара, каждый хотел быть соперником его доблести.
В своей речи, как всегда немного патетической, Робеспьер говорил о революции, как о переходе от царства преступления к царству справедливости, о том, что надо бороться с предрассудками и пороками, доставшимися в наследство; он хотел с помощью мудрости и морали утвердить среди соотечественников мир и счастье. Он прославлял разум, добродетель, осуждал эгоизм, пороки, которые надо потопить в небытие; беспощадно разил врагов свободы, клеймил предателей, восхвалял патриотов, славил героев.
В конце своего выступления Робеспьер предложил Конвенту принять декрет о праздниках, ибо считал их важной частью общественного воспитания. Среди празднеств в честь Республики, Всемирной свободы, Истины, Справедливости, Счастья, Героизма были торжества, посвященные Мученикам свободы, Детству и Юности.
Конвент призывал всех талантливых людей, достойных служить делу человечества, считать честью оказать помощь в устройстве праздников.
Тогда-то и было внесено предложение, чтобы гражданин Давид увековечил юного героя на картине, копии которой должны были быть выставлены во всех школах республики. Ему же поручалось представить соображения о плане праздника в честь Бара и Виала.
Это второе имя не случайно оказалось рядом с именем отважного барабанщика. К тому времени в Париже стал известен еще один юный герой — Агриколь Виала. Ему было почти столько же лет, сколько и Жозефу Бара. И он тоже был маленьким солдатом — добровольцем вступил в небольшой отряд национальной гвардии в своем родном городе Авиньоне. Летом девяносто третьего года отряд принял участие в боях с контрреволюционерами. Роялисты, поднявшие на юге мятеж, шли на Авиньон. Им преградили путь воды реки Дюранс и отряд храбрецов. Силы были слишком неравными, чтобы сомневаться в исходе боя. Помешать продвижению мятежников вперед можно только одним способом: перерубить канат от понтона, на котором враги намеревались переправиться через реку. Но отважиться на это не могли даже взрослые — батальоны роялистов находились на расстоянии ружейного выстрела.
Вдруг все увидели, как мальчик в форме национального гвардейца, схватив топор, бросился к берегу. Солдаты замерли. Агриколь Виала подбежал к воде и изо всех сил ударил по канату топором. На него обрушился град пуль. Не обращая внимания на залпы с противоположной стороны, он продолжал яростно рубить канат. Смертельный удар поверг его на землю. «Я умираю за свободу!» — были последние слова Агриколя Виала.
Враги все-таки переправились через Дюранс. Мальчик был еще жив. Со злобой набросились они на смельчака, распростертого на песке у самой воды. Несколько штыков вонзились в тело ребенка, потом его бросили в волны реки.

[tawi-tum]

*
Вскоре Давид приступил к картине, которую ему доверил создать Конвент, ибо, как он считал, истинный патриот должен пользоваться каждым средством для просвещения своих сограждан и неустанно представлять их взорам проявление высокого героизма.
Он задумал изобразить Жозефа Бара смертельно раненным. Враги сорвали с него одежду, он лежит на земле, прижимая к груди трехцветную кокарду.
После гибели Лепелетье Давид в конце марта преподнес Конвенту посмертный портрет революционера, каким видел его в день похорон.
Летом того же года, когда был убит Марат и Париж, потрясенный этим злодейством, оплакивал великого трибуна, Давид, склонившись над трупом, делает с него рисунок. Но еще за два дня до смерти художник навестил Друга народа. Он застал его работающим в своей ванне, где тот и был заколот фанатичкой Шарлоттой Корде. Картину «Смерть Марата», созданную им вскоре, он, по его признанию, писал сердцем, хотел, чтобы она призывала к возмездию, пробуждала гнев.
Последнее полотно из этого триптиха в честь революционных героев Давид создавал, полагаясь исключительно на свое воображение. Работал он, как всегда, упорно, но отсутствие живой модели (а он не мог даже воспользоваться своими воспоминаниями, поскольку никогда не видел Жозефа Бара) ставило его в трудное положение. Он создавал идеализированный образ ребенка. Картина не была еще завершена и к моменту его выступления в Конвенте третьего термидора, где он рассказывал о плане манифестации, посвященной юным героям.
С присущим ему размахом он набрасывает проект грандиозного зрелища. Перед слушателями, членами Конвента, по частям словно оживают сцены огромного, невиданного доселе творения. Давид говорит о праве детей, погибших за родину, на признательность нации. Разве можно победить народ, который защищает правду, народ, рождающий таких героев, презревших смерть. «Все французы теперь, как Бара и Виала!» — восклицает Давид. Представители народа прерывают речь гражданина Давида бурными аплодисментами. «Почтим окровавленные тела юных героев Бара и Виала! — продолжает Давид. — Пусть торжество, которое мы им посвящаем, носит, по их примеру, характер республиканской простоты и величавый отпечаток добродетели!» Зал вновь гремит овацией.
Народная церемония должна начаться в три часа пополудни залпом артиллерии, излагает Давид свой план. Колонны с изображениями Бара и Виала, с картинами, на которых будут отображены их подвиги, под дробь барабанов движутся к Пантеону, где уже покоятся национальные герои Лепелетье и Марат. Среди манифестантов — дети, они несут урну с прахом Виала; останки Бара, заключенные в другую урну, доверены в руки матерей, дети которых погибли, защищая родину.
В празднике примут участие танцоры, певцы, поэты — они должны декламировать свои стихи, сочиненные ими в честь юных героев. Народ трижды произносит: они умерли за отечество.
Наступает самый торжественный момент праздника — помещение праха героев в Пантеон. Хор трижды скандирует: они — бессмертны!..
Под шум рукоплесканий Давид покидает трибуну. Конвент постановляет: опубликовать его доклад и разослать во все начальные школы, соответственным властям, народным обществам, раздать по шесть экземпляров каждому находящемуся в зале. Празднество провести десятого термидора.
Это было за семь дней до намеченного срока — третьего термидора по республиканскому календарю, то есть 21 июля 1794 года. Шесть дней спустя — девятого термидора — Париж; ожидает иная «манифестация» — контрреволюционный переворот.
Торжество в честь Жозефа Бара и Агриколя Виала так никогда и не состоялось. Не была закончена и картина Давида, изображавшая юного Бара. Через несколько дней бывший член Конвента якобинец Луи Давид был арестован и заключен под. стражу.
*
...Нет, гибель героев не напрасна, думал Гюго, покидая Салон, взволнованный только что увиденной здесь картиной Делакруа. Подвиги самопожертвования заливают историю ослепительным светом и ведут человечество вперед. На картине — один из таких героических моментов истории: схватка за свободу, за будущее народа. Ради этого отдавали свои жизни многие его соотечественники. Когда-нибудь в одной из своих книг он обязательно расскажет о маленьком герое парижских улиц, о таком же храбреце, которого только что видел на картине Делакруа. В подлинных моделях у него не будет недостатка.
Замысел будущего романа, на который уйдет более тридцати лет работы, начал складываться в конце двадцатых годов. Но и в тридцатых не было написано еще ни строчки. Материал для книги об отверженных и голодных, о непокорных духом и благородных сердцем накапливался постепенно. Даже весной 1832 года, когда Гюго заключил договор на роман в двух томах, он не смог бы подробно рассказать о своем замысле. В договоре тогда коротко значилось: роман из современной жизни. Скоро, однако, произойдет событие, которое послужит как бы толчком к воплощению задуманной книги в жизнь. Событие это — рожденный бурей народного гнева революционный взрыв 1832 года.
...Выстрелы застали Гюго в Тюильрийском саду, на берегу реки, где он любил проводить утренние часы, обдумывая новые произведения. Врачи предписали ему тогда носить зеленые очки и как можно больше бывать на свежем воздухе, чтобы излечить хроническое воспаление век, которое он нажил постоянной работой при свечах. В то утро дойти до дому он не успел. По улицам Парижа разливалось грозное зарево восстания. Скакали драгуны, куда-то спешили национальные гвардейцы. Над толпой демонстрантов вспыхнуло ярко-красное знамя. Потом снова затрещали выстрелы, по мостовой пополз пороховой дым. Особенно жарко было у ворот Сен-Дени, где восставшие соорудили баррикаду. Кучка храбрецов, человек шестьдесят, отбивала атаки нескольких тысяч королевских войск, наступавших при поддержке пушек. Стрельба и пушечная пальба продолжались почти непрерывно. В конце концов защитники баррикады были сломлены — солдатам удалось зайти с тыла. Смельчаки почти все погибли — здесь «лилась самая пламенная кровь Франции».
Все, что произошло в Париже летом в 1832 году, особенно баррикадные бои на улице Сен-Дени, глубоко врезалось в память Гюго. Впечатления эти, как и те три славных дня, что оставили след в его душе, потом переплавятся в один из самых драматических эпизодов на страницах его эпопеи о жизни «отверженных».
Но прежде, чем появились ее первые главы, написанные мелким почерком на тонкой светло-синей бумаге, пройдет еще почти десять лет. И потом, став очевидцем революционной бури 1848 года, грозным эхом прокатившейся по Европе, Гюго будет неустанно трудиться, вводя в повествование все новые и новые эпизоды, развивая и углубляя действие, создавая следующие части своей главной книги.

[tawi-tum]

*
Вот уже несколько лет, как Виктор Гюго живет в изгнании на английском острове Гернси, расположенном в Северном море. Францию ему пришлось покинуть неожиданно. В тот день, когда Наполеон III осуществил заговор против республики и совершил переворот — 2 декабря 1851 года, — Гюго, по словам А. Герцена, встал во весь рост, «в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию: под пулями он протестовал против государственного переворота и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать». Гюго пришлось бежать под чужим именем: ищейки «Наполеона маленького» гнались за ним по пятам. Поэт обосновался вскоре в небольшом поселке Отвиль.
Дом, где Гюго поселился с семьей, стоит на берегу. Каждый уголок в Отвильхаузе любовно украшен руками хозяина. Он сам делал чертежи мебели, сам вырезал герб на спинке кресла, сам мастерил подсвечники. Неутомимо выжигал по дереву, полировал мебель специальными смесями, секреты которых он знал и хранил. Четыре года Гюго трудился как заправский художник-оформитель. «Я и не знал прежде, — шутил он, — в чем мое призвание. Оказывается, я рожден стать декоратором».
Каждое утро Гюго по узкой лестнице, которая из библиотеки ведет наверх, поднимается в стеклянный шар-террасу, тоже построенную по его проекту. Здесь он работает, стоя за пюпитром из черного дерева. Сейчас он заканчивает десятую часть «Отверженных».
То, о чем рассказывается в ней и о чем пойдет речь в следующих, он видел сам. Все было точно так на самом деле — сначала летом в 1830 году, потом — в 1832 г., только имена героев пришлось заменить, ибо история повествует, а не выдает.
Время от времени Гюго отрывает перо от бумаги и задумчиво смотрит на море. В раскрытое окно стеклянного фонаря доносится шум прибоя, виден порт, старая крепость, маяк. Слышатся крики чаек, среди волн ныряют паруса рыбачьих лодок. Они плывут к горизонту, там — Франция. Тридцать лет прошло, как он задумал свою книгу. Теперь она близка к завершению. Тридцать лет труда и раздумий! В ней — отражение всей его жизни, его борьбы в защиту народа. Перед мысленным взором Гюго проносится минувшее, лица друзей и врагов. Улицы восставшего Парижа, баррикады, свист пуль и грохот канонады. Сквозь ружейную пальбу он слышит веселый голосок. Это поет его Гаврош.
С задорной песенкой на устах малыш отправляется на войну. В руках у него старый седельный пистолет, реквизированный им у торговки хламом. Но он мечтает о большом, настоящем ружье, таком, какое было у него в 1830-м, в Июльские дни, когда французы поспорили с Карлом X. Гаврош — ветеран народной борьбы, ему не впервой воевать. И он получит свое ружье, чтобы драться наравне со взрослыми...
Вначале эпизод с Гаврошем занимал в рукописи романа всего каких-нибудь две страницы. Но постепенно образ маленького революционера, впитавший в себя жизненную правду и революционную романтику тех лет, обогащенный историческими примерами, станет одним из основных в книге.
Парижский люд, обитатели трущоб, бойцы баррикад — о них Гюго пишет свою книгу, которую с таким нетерпением ждут у него на родине, во Франции. Не всем, конечно, она придется по душе, не всем понравятся ее герои, в том числе и его Гаврош — дитя народа, дитя революционного Парижа. Гаврош — это дух древней Галлии. В нем сконцентрированы многие свойства национального характера: жизнерадостность, свободолюбие и бесстрашие, проявляющиеся особенно ярко в наиболее трудные моменты истории — во время народных восстаний. Не случайно его герой воплощает в себе черты конкретных исторических прототипов. Чем-то он: напоминает маленького барабанщика, погибшего в вандейских лесах, похож он и на юного провансальца из Авиньона, сложившего голову под пулями врагов на берегу Дюрансы, и на героя Делакруа. Но Гаврош — это и результат наблюдений, изучения жизни многих безымянных беспризорных мальчишек с парижских улиц — маленьких борцов, всем своим сердцем ненавидящих врагов революции. Гаврош — будущее, таящееся в народе. Пусть его опасаются: этот малыш вырастет. За ним — грядущее. А грядущее — это Республика.
Перо почти машинально чертит на бумаге контуры мальчишеской фигурки. Таким Гюго представляет себе своего Гавроша. Рисунок, набросанный остатками чернил на пере, готов. Подобных набросков у Гюго скопилось более двухсот. Он считает их просто случайными, ни на что не претендующими рисунками, сделанными человеком, у которого есть другое, основное занятие. Правда, некоторые его друзья, например поэт Теофиль Готье, говорят, что, если бы Гюго не был писателем, он стал бы великим художником.
Наступает время обеда. Пора спускаться вниз.
— Папаша Гюго! Папаша Гюго! — раздаются детские голоса под самым окном. Это пришли местные ребятишки. Раз в неделю они собираются к папаше Гюго на обед: так заведено. Вначале их было две дюжины, теперь вдвое больше. Гюго и его домашние ласково встречают детей, усаживают за стол. Хозяин смотрит на своих юных гостей, и взгляд его мрачнеет. Дети одеты как попало, многие босые, а скоро зима. Надо купить для всех теплую одежду, обувь. Как кстати ему предложили продать его рисунки. На вырученные деньги он поможет «своим» детям, младшим братьям и сестрам Гавроша, отцом которого себя считает. Через несколько лет Гюго так и напишет в письме, адресованном основателям газеты, которая будет носить имя юного героя: «Я — отец Гавроша»...
*
Что знали о книге Гюго, над которой он так долго работал, до того, как она вышла в свет? Ровным счетом ничего. Известно было лишь ее название «Отверженные». Оно настораживало, книгу ждали с любопытством. Не удивительно, что первое издание, появившееся в начале 1862 года, разошлось молниеносно: за два дня был распродан весь тираж — семь тысяч экземпляров. Тотчас же потребовалось новое, второе издание, которое и вышло через две недели. Почти одновременно роман появился в книжных лавках Лондона и Брюсселя, Лейпцига и Мадрида, Варшавы и Милана; его успели издать даже в Рио-де-Жанейро, так как перевод во всех случаях делался заблаговременно по гранкам.
В России роман «Отверженные» напечатали сразу в трех журналах. Однако, спохватившись, цензура, в лице самого царя, запретила отдельное издание книги из-за сильного революционного воздействия ее на читателя.
В самой же Франции вокруг книги Гюго разгорелся горячий опор.
Критики разделились на два лагеря. Одни хвалили роман, признавая его удачным, но таких было меньшинство, другие обрушились на Гюго с хулой. Его обвиняли в том, что все события и персонажи он выдумал. Такого нет в действительности и не может быть! В книге все вымысел, все невероятно, все ложь! Реакционная критика объявила книгу опасной и вредной. На ее страницах, писала газета «Журналь де Деба», автор отрицает принципы, на которых основано все современное общество. И это была правда. Гюго в своем романе гневно осуждал социальное зло в любых его проявлениях, он выступал за обездоленных, голодных, бесприютных, он показал язвы общества, жизнь обитателей парижских трущоб, нарисовал волнующую картину народного восстания.
Этого не могли ему простить, за это его роман называли социалистическим.
До хозяина Отвильхауза на далеком острове Гернси доходили отзвуки битвы, разыгравшейся вокруг его книги. Прием, который оказала ей реакционная критика, не был для него неожиданным. Он предполагал, что не всем его правдивый рассказ придется по нраву. Но он и не думал потрафлять вкусам всех. Его цель была — потрясти, взволновать сердца картиной нищеты, безработицы, страшной жизни всех отверженных обществом. Данте создал свой ад, пользуясь вымыслом; Гюго пытался создать ад, основываясь на действительности. И считал, что до тех пор, пока будут царить на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся, быть может, не бесполезными.

[Березовый сок]

Еще статья А.И.Молока: ЦАРСКАЯ РОССИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ 1830 ГОДА ВО ФРАНЦИИ (Борьба классов, № 7, 1936)

И разрешите сделать дополнение.

ОГЮСТ БАРБЬЕ
(Поэт Парижской революции 1830 г.)

Июльская революция 1830 года была классически неудачная революция. Казалось, никогда еще так цинично и нагло не злоупотребляли именем народа. По существу, это был мостик между двумя монархиями: бурбонской, Карла X, и орлеанистской, Луи-Филиппа. Это был мостик от полуфеодальной реставрации, опиравшейся на уцелевших львов бывшей эмиграции, на крупное землевладение, набожной, ханжеской, бездарной в экономических вопросах, не понимавшей ни духа, ни потребностей времени — к настоящей буржуазной монархии Луи-Филиппа, к королю финансистов и биржевиков, покровителю заводчиков, перед которым охотно склонилась буржуазия, увидев почти самое себя на троне. Волна европейских революций <18>30 и <18>48 годов совпала с открытием эры железных дорог, с реальным выступлением парового двигателя. Городской пролетариат всюду содрогнулся, как бы почувствовав в своей груди новую неслыханную силу клокочущего пара. Но это был лишь толчок. Движение было впереди.
Между тем картинная, театральная сторона парижской революции <18>30 года была великолепна и не стояла ни в каком соответствии с ее реальными достижениями. Париж снова как бы копировал гениальную постановку <17>93 года. Три дня — 27, 28 и 29 июля — глубоко впечатлили парижан. Особенно врезался в память мощный набат, потрясавший в эти дни воздух, так как собор Парижской Богоматери был захвачен мятежниками. Казалось, по городу пронесся ураган: срубленные деревья, выкорчеванные фонари, опрокинутые пролетки, баррикады, вылепленные старинным искусством революционного улья из разной всячины, как кузов птичьего гнезда, — вот что оставила после себя трехдневная июльская буря.
Эти три дня заслужили и получили своего поэта. Огюст Барбье не был революционером. Сын адвоката (род. в 1805 году), к моменту революции он служил клерком у нотариуса Делавиня (брата знаменитого романтического писателя). В этой нотариальной конторе скопилась целая группка молодых писателей романтического толка, горячих театралов, восхищенных Гюго, поклонников живописной средневековой старины. Барбье разделял их увлечения, и если бы не <18>30 год, он навсегда бы остался бледным и банальным романтиком.
Интересно, что в июльские дни Барбье отсутствовал в Париже. Он был в отъезде, а вернулся, когда на улицах оставались горячие следы борьбы и происходила уже дележка власти. Барбье не был очевидцем «трех дней». Его поэзия родилась из ощущения контраста между величием пронесшегося урагана и убожеством достигнутых результатов. За несколько дней до появления в «Парижском обозрении» знаменитой «Собачьей склоки» Барбье журналист Жирардэн писал: «Две недели назад были днями народного мятежа, минутами храбрости и энтузиазма. Теперь — возмущение совсем другого рода, восстание всех добивающихся места. Они бегут в передние с такой же пылкостью, с какой народ бросался в битву. С семи часов утра батальоны одетых во фраки кидаются во все стороны столицы. С каждой улицей толпа их увеличивается: пешком, на извозчике, в кабриолетах, потные, задыхающиеся, с кокардою на шляпах и с трехцветными лентами в петлицах, — вы видите всю эту толпу, которая надвигается на дворцы министерств, врывается в передние, осаждает дверь кабинета и т. д.».
Литературные враги Барбье после напечатания «Собачьей склоки» обвиняли его в заимствовании, чуть ли не в пересказе этой газетной статьи. Но нам кажется, что умение использовать злобу газетного дня для своего вдохновения ничуть не умаляет, а лишь увеличивает заслугу поэта.
«Собачья склока» была напечатана в газете «Журналь де деба»; еще не высохла типографская краска, как имя поэта было у всех на устах. Слава пришла одним ударом, одним стихотворением, потом она надолго померкла. Какими способами, какими средствами художественной выразительности достиг Барбье ошеломляющего впечатления на современников?
Во-первых, он взял мужественный стих ямбов — как это раньше сделал Шенье, стих, стесненный размером, с энергичными ударениями, приспособленный для могучей ораторской речи, для выражения гражданской ненависти и страсти.
Во-вторых, он не стеснялся приличиями литературного языка и умел сказать грубое, хлесткое и циничное слово, что было вполне в духе французского романтизма, боровшегося за обновленный поэтический словарь.
В-третьих, Барбье оказался мастером больших поэтических сравнений, как бы предназначенных для ораторской трибуны. Силе поэтических образов Барбье учился непосредственно у Данта, ревностным почитателем которого он был, а не следует забывать, что «Божественная комедия» была для своего времени величайшим политическим памфлетом.
В Россию, несмотря на запрещение николаевской цензуры, Барбье проник очень рано. Лермонтов зачитывался им на гауптвахте и испытал сильное его влияние. В кружке петрашевцев Барбье знали и переводили; поколение шестидесятников, не будучи в состоянии оценить поэтической силы Барбье, восхищалось им как сатириком. Характерно, что редактор «Вестника Европы» Стасюлевич, покоробленный подлинным выражением Барбье: «Святая сволочь», — просил своего переводчика смягчить его или заменить другим. Некрасов переложил стихотворение Барбье «Пророк» — «Не говори, забыл он осторожность...» Нынешняя революционная поэзия, идущая совершенно другими путями, не испытала классического влияния Барбье. Отзвуки его голоса мы слышим у Лермонтова и даже у Тютчева (когда он говорит о Наполеоне). Но в поэзии Барбье нас пленяет даже не страсть, не буйство образа, а одна почти пушкинская черта: уменье одной строкой, одним метким выражением определить всю сущность крупного исторического явления.

Осип Мандельштам

[Nataly Red Rose]

О, граждане!.. Как это замечательно и кстати.

Березовый сок не на этот ли текст ссылается автор злополучных тартусских тезисов?..

tawi-tum, спасибо. Я или очень хорошо забыла этот очерк, или не знала, увы. Обязательно младшеклассникам своим буду читать.

Ну, спасибо, гражданин Директор театра. О.В. всегда интересно пишет.

министр в шелковых чулках или литератор в элегантном узком фраке удобнее для литографии - можно показать свою технику изображения разных тканей, блестящих орденов, а также богатых драпировок и мрамора в антураже, - чем какой-то поэт-булочник в блузе...

Гражданин Eh voila язвителен, но это чистая правда.

Mezzo soprano !.. я думала, гражданин Лермонтов умеренней смотрел на эти события...

[Mezzo soprano]

я думала, гражданин Лермонтов умеренней смотрел на эти события...

Почему? Он не был революционером, но по интуиции был демократом.
Или либералом, в старом смысле.

[L del Kiante]

Он сочувствовал Антуанетте, синьорина Mezzo soprano...

[Mezzo soprano]

Он сочувствовал Антуанетте

L del Kiante как поэт, как мужчина, а не как роялист. И вообще, демократизм и любовь к народу у многих как-то уживается с нелюбовью к толпе. Даже, когда это толпа революционная. Так что тут сложно судить, но что я читала про Лермонтова, говорит за то что он был очень неравнодушен к политике и вопросам общественного строя.